Без пощады - Страница 85

— Как хочешь, — вздохнула Риши.

Кажется, она немного обиделась. Но, признаться, мне было все равно. Я пребывал в Сильно Измененном Состоянии Сознания. Водка, полумрак кабинки — трактир уже перешел на вечернее освещение — эти «сестринские» скользящие прикосновения…

Хоть они и сестринские, но ведь все равно женские, а женщины меня не баловали своим вниманием ого-го сколько… А тут еще Иришкины волосы, заплетенные в две косы… Правая, ближняя ко мне коса расплелась и теперь черным крылом лежит у меня на предплечье, источая едва уловимый аромат перспиранта, которым обрызгивают подголовники кресел в конкордианских межпланетных лайнерах…

Чем дольше я смотрел на эти волосы, тем дальше уносила меня река моих взбесившихся мыслей. Я думал, например, о том, что волосы у Риши — точь-в-точь как у Иссы. Такие же блестящие, шелковые, здоровые, угольно-черные. И такой же в точности длины. И так же покладисто ложатся, будучи отпущенными из прически на волю. А как же иначе? Ведь Исса — дочь демов, то есть клонов, которые в свою очередь «произошли» от пехлеванов и заотаров вроде Риши. Таким образом, получается, что Исса и Риши — очень близкие родственницы. Может быть, почти такие же близкие, как троюродные сестры.

— Тебе нехорошо? — спросила Риши.

— Мне нехорошо.

— Может быть, тебе нужно выпить холодной воды? — Похоже, Риши поняла мой ответ в том духе, что на меня нашла тошнота и я лелею планы отправиться в сортир обниматься с белым другом.

— Мне нехорошо в метафизическом смысле… Понимаешь?

— А-а… Ты об этом… Знаешь, мне тоже нехорошо. И Бог мне не помогает. Кажется, что Ахура-Мазда меня оставил. И не только одну меня. Нас всех…

Нет, это было слишком.

Потому что сам я думал о том же самом.

И при этом знал, что думать об этом нельзя как минимум до конца войны. И был убежден: не думать об этом нужно — любой ценой. А еще я вспомнил Ходеманна, который тоже признавался, что у него мысли «подлетают в небо, как у нездоровых», подлетают «прямо к Богу». И который, глядя в потолок нашего номера, советовал мне заземляться.

«Хороший совет на самом-то деле», — подумал я. И сказал:

— Знаешь, мне пора в гостиницу. На построение я, конечно, уже опоздал. Но к отбою я должен успеть обязательно.

— Уже пора? — Риши горестно прикусила губу. Похоже, она собиралась просидеть вот так всю ночь.

— Там уже, наверное, меня хватились. Как бы не случилось неприятностей… Кстати, откуда ты узнала, что я здесь, в «Царской охоте»?

— Мне сказал Святополк Даромирович!

— Тылтынь?

— Да.

— Но откуда ты-то его знаешь?!

— Святополк Даромирович был почетным председателем Центра Диалога Культур в Хосрове почти двадцать пять лет!

— И что?

— Моя мама была его секретарем…

— Господи! — охнул я.

— …когда он прилетал. Обычно раз в год на месяц. Каждое его появление было для меня праздником. Человек с золотым сердцем, настоящий ашвант.

— Господи, ашвант… — пробормотал я, повторно помянув всуе Творца Сущего.

А что я мог еще сказать? Что «мир тесен»? Или: «У тебя, оказывается, тоже есть мама»?

«Ну а Тылтынь откуда знает, что я здесь?» — хотел спросить я, но не спросил. Не настолько сложен наш мир.

А потом мы долго шли к «Трем медведям» через ночной, почти неосвещенный город — на Большом Муроме, как я заметил, не больно-то жаловали искусственное освещение. И вовсе не из-за экономии, а скорее из соображений, как сказал бы Самохвальский, натурфилософских. Люди Большого Мурома считали, что ночью должно быть темно.

Потому что ночью нужно спать. Или в крайнем случае заниматься любовью.

Я разрешил себе приобнять Риши за плечи — нестерпимо хотелось согреть ее озябшее девичье тельце (по ночам в Новгороде Златовратном температура падает сразу градусов на десять-пятнадцать). Так мы и шли, похожие со стороны на четырехногую, двухголовую сутулую птицу-марабу.

На ступенях парадного входа в гостиницу было многолюдно. Дым стоял коромыслом, а говор — тот был слышен за квартал.

Среди прочих я сразу узнал Меркулова. Он размахивал бутылкой пива и в своей отрывисто-пафосной манере что-то проповедовал. Наверное, рассказывал, как будет бить клонов, когда ему наконец дадут в руки стик или, на хотя бы дубину. Был там, кстати, и Ходеманн — он сидел на ступенях, уронив кудрявую голову на руки. Не иначе как «заземлился» до полного изнеможения.

Мы с Риши остановились на углу возле витрины галантерейной лавки, на границе темноты и света.

— Мне, наверное, дальше не нужно идти? — спросила сообразительная Риши. — Нас может увидеть ваш командир. И получится, что я тебя подвела.

— Дело не в командире. Просто… Понимаешь, все подумают, что ты — моя девушка. Будут завидовать и мучиться. Говорить: «Вот Пушкин счастливый!»

— И что в этом плохого?

— Плохого — ничего. Кроме того, что это неправда. Ты не моя девушка. И Пушкин не больно-то счастливый.

— Ты верно рассудил, — серьезно покачала головой Риши. — Люди должны ненавидеть ложь и держаться правды.

«Я знаю, — хотел сказать я. — Майор-воспитатель Кирдэр говорил в точности то же самое».

Риши впилась в меня взглядом — острым, как заточенная спица, отчаянным, болезненно-преданным. Под взглядом этих глаз остатки хмеля, которые не успели выветриться по дороге, мгновенно с меня слетели. Было что-то страшное в ее взгляде. Будто мистическим образом не Риши, но все несчастные в любви девушки на меня сейчас глядели. Словно бы всю женскую скорбь Вселенной вобрали в себя ее глаза…

Ее губы больше не произнесли ни единого слова. Да и зачем, если ее глаза стали говорящими?