Без пощады - Страница 73

Соперницей Тани оказалась музыкальный критик Аполлинария Живокоренцева.

Чтобы выяснить это доподлинно, Тане пришлось пойти на маленькую низость. Впрочем, объятые ревностью девушки в таких категориях обычно не мыслят.

Однажды, пока Воздвиженский мыл свое тучное тело под душем, она просмотрела список последних номеров его домашнего аппарата. Оказалось, что Живокоренцевой он звонит в среднем по разу в день. То есть в четыре раза чаще, чем ей.

Что ж, Таня немного знала «Полиньку». И этого было достаточно для того, чтобы прийти в ужас от вкусов Воздвиженского.

Ровесница Мирослава, Аполлинария Живокоренцева была замужем и проживала под Балтийском вместе со своими четырьмя детьми обоего пола: двумя мальчиками от первого брака, двумя девочками — от второго.

Аполлинария владела огромным особняком с клематисами на чугунной ограде, фонтаном на заднем дворе и прочими признаками несреднего достатка. Она даже приглашала туда Таню и Воздвиженского — на первомайские шашлыки. Но Таню некстати сморил коварный грипп, она температурила, ее тошнило. Неудивительно, что из той поездки она не запомнила почти ничего.

Природа подарила Полиньке лицо крупное и порочное. Такие лица упорно не хотят забываться. Может быть, поэтому их особенно охотно рисуют плохие художники?

Тело Живокоренцевой тоже нравилось плохим художникам (их продукцией была завешана вся Полинькина гостиная). Оно было внушительным. Временами оно источало крепкий запах пота и почти всегда — сладкий запах духов «Желанная».

Подмышки обтягивающих бюст свитеров, которые так любила Полинька, всегда были мокры. Помимо свитеров, Полинька обожала носить дорогие джинсы от дизайнеров с именами. Красные, ультрамариновые и золотистые, они делали ее зад похожим на застеленный попоной круп цирковой лошади.

Муж Полиньки был генералом. Личный шофер на длинном «Руссобалте» цвета беж поджидал ее у подъезда филармонии в конце каждого рабочего дня.

— Ну так радоваться надо, что она замужняя, да еще и страшная как черт, — рассудительно заметила Тамила.

— Да чему тут радоваться? — хлюпая носом, откликнулась Таня.

— Как это чему? Что она тебе не соперница!

— Почему не соперница? Он же с ней спит?!

— Да откуда ты знаешь?! Может, и не спит! — отмахнулась Тамила.

— Знаю… — неумолчно рыдала Таня. — Потому что в ванной я видела презерватив!

— Это еще ни о чем не говорит! Мало ли, может, он в них воду заливает и с балкона по прохожим, мы так в школе развлекались.

— Ага. Это с первого-то этажа!

— Ну… Может, он тебя готовится… м-м… познать!

— Он использованный был! Использованный! — Носик у Тани стал красным от рева.

— Тогда знаешь что?

— Что?

— Брось ты его на фиг, этого пиита!

— Не могу. Не могу, понимаешь?

— Не понимаю! Я же балерина! А балерины никогда ничего не понимают! Они тупые! И вот я, тупая, не понимаю, почему бы тебе его не забыть!

— Потому что я его, кажется, люблю…

Слово «кажется» Таня употребила не зря.

Она и впрямь не была уверена, что любит Мирослава. Иногда ей казалось, что да, любит.

А иногда — что любит, но не совсем.

Слишком уж часто Мирославу удавалось не на шутку рассердить ее или сконфузить. По молодости лет Таня думала, что, если бы она наверняка, вот на все сто процентов, любила Воздвиженского, вывести ее из душевного равновесия ему не удалось бы даже самыми отвратительными выходками.

Помимо прочего, Таню смущал эстетический момент их взаимоотношений.

Дряблое брюшко Воздвиженского, его неопрятные повадки — например, манера не мыть неделями посуду или снисходительность к заношенным носкам… Тане казалось, что, люби она Воздвиженского по-настоящему, как Татьяна — Онегина, то не замечала бы ни брюшка, ни носков, ни чашек, кофейная гуща в которых за две недели неприкосновенности успевала превратиться в геологическую окаменелость.

А вот когда Таня думала о словах, что говорил ей Мирослав, а также о «чувствах», которые все же звучали иногда в его стихах, особенно часто — в ранних, все ее сомнения уходили.

Ее сердце затопляла тревожная уверенность в том, что она будет любить Мирослава, автора «Осеннего романса» и «Клюковки», Мирослава, который называет ее Снегурочкой и без устали вышучивает коллег по цеху, всегда-всегда, вечно, всю жизнь…

Люба, которая, как и Тамила, оказалась вовлечена в эту амурную катавасию и вдобавок чувствовала себя виноватой (ведь из-за нее Танька связалась с этим папиком!), щедро раздавала добрые советы.

— А ты знаешь что? Чем реветь, расспроси его лучше начистоту!

— Что спросить-то?

— Спроси, кто ему дороже. Ты или эта его корова Жопокоренцева… Поставь вопрос ребром!

— Ты думаешь, поможет?

— Хуже точно не будет! — В голосе Любы звучала обнадеживающая уверенность.

— А вдруг он меня после этого… бросит? — спрашивала Таня, и глаза ее светились неподдельным ужасом.

— Ага. Бросит он тебя. Как же!

Через неделю Таня решилась последовать Любиному совету. И, нагрянув к Воздвиженскому влажным апрельским утром, учинила выяснение отношений.

Больше всего ее удивило то, что, получив от нее прямые и, как ей казалось, неприличные вопросы, Воздвиженский не нашел нужным юлить и отпираться.

— Да, мы с Аполлинарией иногда… занимаемся тем, что среди людей не нашего круга принято называть плебейским словом «секс», — безмятежно попивая кофей, разъяснял Мирослав. Лицо у него с похмелья было слегка отечным. — Но в целом у нас с ней чисто духовные отношения!