Без пощады - Страница 35

Несомненно, Кирдэр был виртуозным знатоком своей веры. Но в православии и уж тем более в «российской ментальности» он, конечно, не смыслил ни уха ни рыла.

— Я надеюсь, по мере того, как вы будете продвигаться в постижении учения Заратустры и в особенности его последователей, нелепость подобных метафизических построений будет становиться вам все более очевидной, — процедил Кирдэр.

Однако недоброго, въедливого взгляда от стенгазеты майор-воспитатель не оторвал. И, похоже, мне он не поверил.

Эх, плохой из меня актер! Вероятно, такой же плохой, как из моего папы Ричарда (а будь он хороший, разве пошел бы в режиссеры?). И здесь винить некого, кроме генетики…

Около минуты Кирдэр рассматривал стенгазету. Мы подавленно молчали. Хорошо еще, если наша красавица будет понята клонами как «нарушение режима лагеря». А если как покушение на Возрожденную Традицию? О-о-о, лучше и не думать, что будет, если второе.

В изолятор не хотелось никому. В расстрельный подвал — тем более. По моей спине ползла струйка холодного пота.

— Скажите мне, господин Пушкин, если господин Покрас на этой картине и впрямь размышляет о реинкарнации, отчего же у него такой… глумливый вид? Что он показывает своей рукой?

«Врать — так по полной программе», — решил я.

— Этот жест у русских называется «дуля». И означает крайнюю степень довольства, — сказал я.

— Чем же он доволен? — не унимался въедливый Кирдэр.

— Он… ну… Вероятно, он доволен тем, что уже и в этом воплощении у него есть возможность познать нуминозное во всем разнообразии его форм. Здесь написано: «И до меня, как до жирафа, доходят мудрости слова». — Я ткнул пальцем в поэтический пузырь. — Жираф в русской культуре — метафора чувствительности. Ведь эти звери в России столь же редки, как и люди, способные по-настоящему тонко воспринимать бытие Духа…

Я шумно выдохнул. Мои заведенные за спину ладони («Жест предателя или провокатора», — сказал бы Злочев) были мокры от пота. Мысленно я возносил хвалу… нет, не Ахура-Мазде. Но Степану Феликсовичу Котлубаю, преподавателю философских дисциплин на младших курсах Северной Военно-Космической Академии. Если бы не он с его драконовскими правилами приема экзаменов-зачетов, хрен бы я знал слово «метафизический». И уж тем более — «нуминозный». Готов поспорить, в «нуминозном» среди офицеров нашего барака можно было заподозрить разве что кавторанга Щеголева. В общем, даже если Кирдэр не поверил ни одному моему слову, именно благодаря Котлубаю я получил шанс эти слова сказать…

Мои товарищи вытаращились на меня, как будто видели первый раз в жизни.

«Во шпарит!» — читалось на лице Левы-Осназа.

«Так я и думал: интеллигентишка!» — бормотали угрюмые глаза Меркулова.

«Дас ист фантастише!» — улыбался умница Ходеманн.

Наконец майор-воспитатель Кирдэр прервал эту наэлектризованную затаенными эмоциями паузу.

— Что ж… Лирика это чудесно. Мне хотелось бы считать своей заслугой тот факт, что плен не ожесточил ваши души. И что они открылись прекрасному. — На лице Кирдэра заиграла самодовольная улыбочка. — Впрочем, это совершенно не означает, что подобные инициативы будут поощряться нами в дальнейшем.

С тяжеловесным достоинством, присущим дуракам и победителям, майор-воспитатель Кирдэр развернулся на пятках и зашагал к выходу из барака. На улице было совершенно темно.

— Через десять минут я жду вас на занятиях, — сказал Кирдэр уже в дверях.

Вот что случилось после ухода майора-воспитателя.

Не успели мы обсудить — все больше при помощи недомолвок и красноречивых жестов — визит Кирдэра, как дверь вновь открылась и в бараке появился Ферван Мадарасп. Он сделал пару шагов и нерешительно замер, будто бы забыв, зачем пожаловал.

— Что мы им — зверинец? — яростно прошептал у меня над ухом Меркулов.

— Дошутились. Прислал Кирдэр пса — газету конфисковывать. Я не я буду. — Это был шепот Левы-Осназа.

Остальные воздержались от комментариев, но на лицах читались те же эмоции: недовольство («Сколько можно к нам шастать?!») и опасение («Неужели испортят праздник, клоны поганые…»).

— Встаньте на путь солнца… товарищи, — наконец поприветствовал нас Ферван устами своего переводчика (кстати, это был трофейный «Сигурд» — вероятно, занял у администрации лагеря, ведь егерям такие штучки по штату не положены).

«Товарищи» прозвучало просто-таки умилительно.

— Здравствуйте… капитан, — кивнул Гладкий. И, оглянувшись на нас, сказал: — Ну что же вы? Поприветствуйте офицера.

Ну-ну. Здравия желать не будем, но козырнуть — не жалко.

— Я бы хотел выразить вам свои соболезнования по поводу гибели вашего товарища лейтенанта Злочева, — сказал Ферван. — Он умер благочестиво. Его останки возложены на вершину дахмы рядом с прахом трех бойцов моей роты.

Предупреждая наши реплики, Гладкий отчеканил — холодно и безупречно вежливо:

— Благодарим за участие, капитан. Это честь для нас. (Будто бы в самом деле для кого-то имело значение — обойдутся ли с обугленными костями Злочева по конкордианским обычаям или нет!)

— Но я пришел не только ради этого, — продолжал Ферван. — Я бы хотел знать, кого Злочев считал своим ближайшим другом. У пехлеванов есть такой обычай: утешать лучшего друга погибшего. И я хотел бы сделать этому человеку… скажем так, подарок.

Что-то в этих словах было особенное. Не сказать — угроза. А скорее обещание больших неожиданностей и, возможно, неприятностей. В бараке сразу дохнуло холодком, будто Ферван высыпал нам под ноги два ведра колотого льда.