Без пощады - Страница 117

117

— Что? Улица Нуреева? Ты что, послал эти письма моему папе? В Симферопольский театр музкомедии? — переспросил я, не веря своим ушам.

— А что мне было делать? Посылать письма в общежитие? — спокойно парировал Коля. — Больше никаких адресов Александра Пушкина мне, как я ни искал, найти не удалось… Да и что в этом плохого — ты же с ним иногда видишься, ведь так?

— Ну… случается иногда, — уныло промямлил я.

— Тогда чего ты переживаешь? Отдаст он тебе твои письма. Никуда не денется…

— Да он-то отдаст. Лишь бы они в этом ихнем содоме музыкальном не потерялись… — вздохнул я.

Мысленно я уже смирился с тем, что никаких Колькиных писем никогда не увижу, поскольку хорошо помнил: свой паспорт мой дорогой папа терял не менее десяти раз. И каждый раз — по пьяному делу.

— Ничего, бог не фраер, он все видит. Не потеряются, — заверил меня Коля. Облокотившись о колесо флуггера, он достал из нагрудного кармана пачку сигарет «Ява-200» и… закурил.

Курящий Коля — это что-то новое. А ведь сколько пилил меня, стервец, еще в Академии! «Черные легкие курильщика!.. Рак!.. Облитерирующий эндартерит!.. Ранняя смерть по собственной глупости!..»

Всего лишь год назад я бы поспорил с кем угодно на десять тысяч терро: если вдруг в Российской Директории курение станет обязательной повинностью для всех офицеров, даже если закурят все обитатели планеты Земля (включая грудных младенцев и аквариумных рыбок), среди снегов русского Севера все же останется один убежденный противник дымной отравы. И им будет мой друг Коля Самохвальский — такой правильный, такой уравновешенный. Зачем ему облитерирующий эндартерит?

А тут…

— И ты, Брут? — ехидно осведомился я.

— Эге, — спокойно кивнул Коля, затягиваясь. — Первую сигарету выкурил, когда совершил вынужденную на Фелиции.

— Но раньше… Ты же сам говорил, что табак…

— Да-да, говорил. Но это было раньше. — Он мягко оборвал меня на полуслове, словно бы хотел сказать: «От прежнего Коли ничего уже не осталось». Но тут же добавил: — Кстати, о табаке. Знаешь ли ты, что у народов Мезоамерики, в просторечье — у индейцев, табак считался священным растением? И ему приносили жертвы, почти как богам?

— Не знал.

— Мне это в школе на истории рассказывали. Я тогда еще, конечно, не курил. И даже возглавлял школьный кружок «Оптимист». Мы там йогой занимались, моржевали, пропагандировали дыхательную гимнастику Фролова, ну и с девчонками, конечно, пытались дружить — на основании здоровых представлений об отношениях между полами. — Коля озорно улыбнулся. — Я тогда просто не мог взять в толк, что это за глупость такая — жертвы вредному растению. И ведь не были эти майя с ацтеками идиотами! А теперь я понял, в чем тут фокус. Знаешь ли ты, Саша, что медиумы Мезоамерики всегда курили табак, когда вызывали разных духов — духов предков, например… А зачем?

— Откуда мне знать?

— Медиумы говорили, что табак помогает им оставаться трезвыми. Помогает не соблазняться злыми чарами, не поддаваться обману. — Коля говорил тихо, и его слова словно бы смешивались с сизым сигаретным дымком, они плавали в нем, как рыбы. Что ни говори, все это выглядело довольно зловеще.

— А при чем тут ты? Ты что, спиритизмом балуешься на досуге? — Я попробовал пошутить.

— Нет, не балуюсь — серьезно ответил Коля. — Но мне, как и тем медиумам, табак помогает не поддаваться злым чарам.

— Злым чарам? — переспросил я.

— Злым чарам войны.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я, хотя уже начал догадывался.

— Не могу забыть тех, кого забыть нужно.

— Например?

— Например, Готовцева.

— Я тоже не могу. — Имя Иссы я не произнес. Но Коля, конечно, все понял.

— То-то, — сказал он, притаптывая окурок каблуком.

В этот момент опасливая льдинка в моей душе окончательно растаяла. Да, это был он, мой Коля Самохвальский. Тот самый Коля, что по ночам читал Бахыта Кенжеева и Баратынского. Лучший кадет курса. Самый пытливый, самый чувствительный человек из тех, кого мне приходилось встречать в жизни. Так же свободно рассуждающий о мировоззрении индейских медиумов, как и о недостатках топливных присадок конкордианских истребителей. И в то же время чуткий, внимательный, не боящийся говорить о шрамах, исполосовавших душу. Что ни говори, а среди людей военной складки эти качества — редкий дар.

Коля замолчал. Замолчал и я. Большинство наших товарищей уже справились с ужином. Многие дремали, большинство — попросту завалившись на спальный мешок, как на матрас.

Пока мы молчали — а молчали мы долго, возможно, минут пятнадцать кряду, — я придумал определение дружбы. Друг — это человек, с которым можно говорить о чем угодно — о табаке, о музкомедии, о спиритизме. И с которым можно ни о чем не говорить. И это будет ничем не хуже самого интересного разговора.

Я посмотрел на Колю — повзрослевшего, словно бы даже выросшего сантиметров на пять. Он посмотрел на меня — наверное, тоже пытался прочесть тайные знаки, вычерченные на радужке моих глаз событиями последних месяцев.

Я не знаю, что такое душа. Но я уверен, в тот миг друг на друга смотрели наши души.

Потом мы еще много говорили. Я рассказал ему о плене. О своем путешествии от Котла до Малой Излучины. О камушках Злочева. Обо всем.

Даже о смерти Иссы напоследок рассказал, не удержался.

Разве только несколько смазал и сократил последний наш разговор с Риши и Иссой на борту яхты «Яуза». Да и то — не столько потому, что не хотел доверять Коле этой постыдной, зудящей тайны, сколько из соображений, которые у нас в Академии назывались заповедью «не загрузи товарища своего». Не хватало еще Кольке загромождать в преддверии вылета свою умную голову рассуждениями на тему «Что было бы, если бы Риши сразу сдалась в плен осназу Свасьяна?..».

117